О формировании в Кыргызстане 90-х этноклановой системы, приведшей спустя десятилетие страну к катастрофе

«За катастрофы нынешней власти всегда отвечает предыдущая власть.»
Шарль Бодлер

Все страны, образовавшиеся на постсоветском пространстве, заявляют о своем стремлении создать современное открытое общество и соответствующее ему демократическое светское государство. Тем не менее в каждой них установились различные варианты авторитарной политической модели, основанной на режиме личной власти политических лидеров (президентов).

Сказанное относится и к Кыргызстану. В республике имеются многопартийность, свобода прессы и другие атрибуты либеральной демократии. Она, с одной стороны, как бы является “островком демократии” в Центральной Азии. С другой стороны, власть была монополизирована ближайшим окружением экс-президента Акаева. Под давлением властей некоторые оппозиционные издания прекратили свою деятельность. Действует недемократический механизм изменения конституционных норм. Большой размах приобретает коррупция. Особенно это проявилось во время избирательных кампаний 1995 и 1999 годов1 . Все перечисленные негативные явления ставят Кыргызстан в один ряд с другими постсоветскими государствами.

Что же лежит в основе “авторитарной трансформации” политического режима в Кыргызстане и других центральноазиатских государствах? Являемся ли мы свидетелями болезненного перехода от советской коммунистической системы к западной либеральной модели? Может быть, местная традиционно-культурная среда не восприняла чуждые ей либерально-демократические институты? Наконец, имеем ли мы дело с вариантом синтеза местных традиционных (или, скорее, неотрадиционных) и привнесенных социально-политических институтов? Сущность “Кыргызского” (как и центральноазиатского в целом) авторитаризма и местный вариант плюрализма следует рассматривать с точки зрения как постсоветской, так и цивилизационной перспектив.

Этносоциальное измерение политических конфликтов в современном Кыргызстане

На первый взгляд может показаться, что в современном Кыргызстане взаимоотношения основных фракций правящего слоя: старой партийно-государственной номенклатуры и новой (т.н. “либерально-демократической”) элиты, выдвинувшейся на политическую арену в годы горбачевских реформ, определяют характер политических процессов. Однако противоречия между “старой” и “новой” политическими элитами — лишь внешний, видимый срез современной кыргызской политики.

Характер политических процессов во многом определяется сложной системой традиционных и неотрадиционных отношений, которые включают несколько уровней. На общенациональном уровне это имеющий давнюю историю конфликт между северо-кыргызской и южно-кыргызской субэтническими общностями. В их политическом противостоянии есть и социально-структурный аспект. В то время как “северяне” располагали сильной племенной организацией (включавшей семьи аристократии и их рабов — кулов), основным социальным институтом южан были и остаются семейно-родовые группы. В советское время именно “пролетарский Юг”, в противовес “феодально-аристократическому Северу”, рекрутировал партийно-государственную номенклатуру.

В советскую и постсоветскую эпоху противоречия между “северными” и “южными” элитами получили еще одно “современное” измерение. Первые были более урбанизированы, русифицированы и менее зависимы от религиозных традиций. Вторые представляли преимущественно аграрные районы, исторически находившиеся в сфере влияния узбекской цивилизации, где ислам сохранил более прочные позиции и где сегодня идет процесс “реисламизации”2.

Как дополнительный элемент эта система включает и противоречия между “коренным” и “пришлым” этническим населением. Речь в первую очередь идет о славянских и узбекском этносах. Противоречия между кыргызами и славянами наиболее заметны в почти полностью “атеистических” городах севера; между кыргызами и узбеками — в аграрных районах юга. Первым серьезным фактором, приведшим к конфликту между “коренными” и “пришлыми” в постсоветскую эпоху, был проект Закона о земле от 1992 года, который объявлял весь земельный фонд республики собственностью кыргызского народа.

Региональный уровень традиционной кыргызской политики определяется субэтнорегиональными взаимоотношениями, характеризующимися традиционными противоречиями между основными территориально-племенными общностями. Наконец, традиционные политические конфликты (в основном, на уровне сел, аилов и провинциальных городов) выражаются в соперничестве руководства семейно-родовых групп.

Комбинация всех этих традиционных, неотрадиционных и “современных” срезов кыргызской политики проявилась в формировании различных регионально-трайбалистских группировок политических элит. Их происхождение связано с конкретными историческими областями страны: Иссык-Кульской, Чуйской, Таласской, Ошско-Ферганской, Нарынской и некоторыми другими.

В этнополитическую структуру весьма органично вписался и конфликт между “старой коммунистической номенклатурой” и “новой демократической элитой”. “Демократы” в основном стали партнерами модернизированной, урбанизированной и русифицированной элиты северных кланов.

Наиболее ярким примером является сам А. Акаев. Он принадлежит к крупнейшему и наиболее сильному северному племени Сары-Багыш. И его выдвижение к власти поддержала элита талассцев — наиболее “аристократической” из регионально-племенных общностей Кыргызстана. (С последней А. Акаев связан через свою жену Мариам, которая принадлежит к клану традиционных правителей Таласской долины Джегетин из племени Кущу.)3 “Северяне” также использовали “либерально-демократическое” движение 1989—1991 годов для оттеснения от власти лидеров “южан”, в советское время занимавших доминирующее положение в центральном партийно-государственном аппарате.

В свою очередь, “южные элиты” взяли на себя роль защитников этнических интересов кыргызов. Массовая поддержка, которую бывший и нынешний коммунистический лидер А. Массалиев и его партия получили на выборах 1995 года на его родном Юге, объясняется переплетением ряда факторов. Очевидно, что классовые мотивы (защита пострадавшего от реформ “простого человека”, проблема, более острая на пауперизированном и отстраненном от власти Юге, чем на относительно благополучном Севере страны) сплелись с этносоциальными. С другой стороны, лозунг кыргызских коммунистов, требовавших остановить приватизацию земли и промышленности, означал защиту интересов этнических кыргызов, которые в новых условиях проигрывали конкуренцию: узбекам — в земледелии, славянам — в промышленности.

Примеры таких социально-политических трансформаций были видны уже на заре кыргызской независимости. В этом ряду находится предпринятая весной 1989 года попытка Кыргызской молодежи, в массе своей недавних мигрантов в столицу республики (тогда называвшуюся Фрунзе), решить свою жилищную проблему путем захвата земли и незаконного строительства. Уже в процессе развития это движение, не без влияния тогдашних коммунистических властей, приобрело “анти-русский” оттенок4. Другой пример — кровавые кыргызско-узбекские столкновения на почве земельного конфликта в Оше в июне 1990 года5.

Как можно заметить, оба изначально социально-классовые движения во многом благодаря усилиям местных политических элит перешли в этносоциальную плоскость, приняли традиционную для Востока форму “аграрно-маргинального популизма”. Налицо, таким образом, взаимное проявление этнокультурных интересов через социально-классовые категории и наоборот, что часто составляет реальное содержание политического процесса не только в Кыргызстане, но и в большинстве стран Азии и Африки.

Причины победы “демократа” (но главное, выдвиженца Севера) А. Акаева на президентских выборах 1995 года над “коммунистом”-южанином А. Массалиевым также следует искать в рамках все той же, хотя и несколько модифицированной, неотрадиционной политической структуры страны.

В этой связи становится более очевидной суть переворота в республике в начале 90-х годов, обычно именуемого “переходом от коммунистического к либерально-демократическому режиму”. На практике этот переворот не столько отражал борьбу “либералов” с “коммунистической номенклатурой”, сколько перераспределение власти между субэтническими элитами и региональными политическими центрами.

Утвердившись у рычагов официальной власти после подавления августовского путча, Акаев и его группа “либералов” предприняли шаги, свидетельствующие об осознании ими роли традиционно-политической структуры, социальных реалий и принятых в кыргызском обществе правил традиционной политической игры. Признание этих правил стало составной частью начавшейся официальной легализации традиционных политических норм, отношений и институтов, которые всегда были легитимны на уровне “реальной” кыргызской политики.

Например, показательно предложение Акаева о придании официального статуса (и выплаты жалования из госказны) аксакалам — традиционным старейшинам аилов6. Другое внешнее проявление этого же процесса — перераспределение власти на различных уровнях в соответствии с традиционной иерархией племен и семейно-родовых групп. В частности, возрастающую роль в современной кыргызской политике вновь начинают играть представители старинных феодально-аристократических “манапских” родов. Заметим также, что присвоение А. Акаеву в 1991 году на первый взгляд сугубо символического титула “Верховного хана кыргызов” сыграло немаловажную роль в стабилизации его власти во время политического кризиса, последовавшего за августовским путчем.

На массовом уровне этот процесс сопровождался, как отмечалось, фактической легализацией механизма (суб)этнической лояльности и регионально-племенной солидарности. Основным орудием политической мобилизации этой лояльности становятся патронажно-зависимые отношения, обеспечивающие эффективную связь “элит” с “массами” и встроенные в действующую модель получения и распределения общественных ресурсов.

На практике лежащие в основе этих социальных отношений нормы родоплеменной и этнической солидарности требуют от социальных “низов” не борьбы со “своим этническим начальством”, а напротив, максимальной поддержки своей племенной элиты в ее борьбе с чужеплеменными лидерами.

Диктуемая неотрадиционными социальными нормами логика политического поведения “низов” такова: чем выше завоеванная “своей” элитой “политическая добыча” (власть и ресурсы), тем большая ее доля (в виде капиталовложений, дотаций, рабочих мест, объектов инфраструктуры и т.д.) будет передана в нижние звенья. Иными словами, социально-классовый конфликт закономерно приобретает выраженное этносоциальное измерение и переносится в сферу региональных, этноконфессиональных и этнокоммуналистских противоречий.

Хорошей иллюстрацией работы этого механизма стали парламентские выборы 1995 года. Так, глава одного из отделов президентской администрации Т. Омуралиев в борьбе за депутатский мандат от одного из округов Нарынской области с помощью старейшин получил почти единодушную поддержку своего родного племени тынымсеитов. По данным кыргызской прессы, сразу же после первого тура выборов старейшины тынымсеитов собрались, чтобы разработать стратегию действий во втором туре — нужно было ликвидировать угрозу, исходящую в отношении Омуралиева со стороны его оппонента, который имел столь же массовую поддержку у соперничающего племени сары-багыш7. Эти и другие события показывают фундаментальную роль регионально-племенных институтов в политических процессах. Причем, в отличие от большинства других “плюралистических режимов” Азии и Африки, в которых подобные институты “инфицированы” в политические партии8, партии Кыргызстана явно находятся на периферии реальной политической инфраструктуры общества.

Большинство “официальных” политических партий, в массе возникших из оппозиционных “демократических” движений эпохи перестройки, объединяют узкий круг политизированных личностей”, редко состоят более чем из нескольких сот членов и, соответственно, имели и имеют весьма ограниченное влияние9.

В итоге выборов 1995 года лишь 161 кандидат (из общего числа 1 021) были выдвинуты политическими движениями и партиями. Подобная ситуация, с некоторыми вариациями, сложилась и накануне назначенных на март 2000 года выборов в Жогорку Кенеш (парламент)10 .

Неформальные структуры власти и их трансформация в постсоветском Кыргызстане

При господстве различных вариантов государственной собственности и фактически централизованном распределении общественных ресурсов, объектами конфликтов в большинстве случаев являются административно-политические должности на общенациональном, региональном (областном) или местном уровне. Цель, чаще всего, — использование этой власти для доступа к материальным и социальным благам, их распределение в личных, семейных и групповых интересах.

Важнейшим инструментом борьбы за эти должности выступают, как отмечалось, отношения этнического и политического клиентелизма (зависимости). Основной институционализированной формой этих отношений в политической сфере выступают неформальные неотрадиционные структуры власти — политические кланы.

Ведущим звеном политических кланов обычно является сравнительно узкая группа представителей политической элиты национального и регионального уровня. Эта группа тесно сплочена системой непосредственно-личностных (дружеских, родственных, этнических, земляческих) или превращенно-личностных (деловых, профессиональных, имущественных, административных и т.д.) взаимоотношений. Влияние каждого из этих факторов в конкретных клановых структурах может быть различным, но во всех случаях семейно-родовые и племенные отношения имеют фундаментальную ценность.

Как в свое время признал К. Байялинов, пресс-секретарь А. Акаева, “не секрет, что ответственные работники высшего ранга в основном приходят из того или иного родового клана. Это реальность. В нашей маленькой республике, куда ни повернись, всегда кто-то чей-то человек”11 . Отношения членов политического клана с его лидером (как правило, политиком или чиновником высокого ранга) строятся на абсолютной персональной лояльности патрону и, в соответствии с традиционными нормами, на взаимном обмене услугами. Лидер вправе рассчитывать на максимальное использование его клиентами имеющихся у них связей и возможностей для укрепления положения патрона во властных структурах. Патрон, в свою очередь, обеспечивает своим сторонникам возможности карьерного продвижения (политические, административные и профессиональные назначения), доступ к источникам материальных и социальных благ (социальные привилегии, жилье, деньги, престижное образование, поездки за рубеж, а в новейшее время — также гарантированные кредиты, лицензии, государственные контракты, участие в “приватизации” прибыльных госпредприятий, освобождение от налогов и т.п.), равно как и гарантии личной безопасности и “прикрытие” законных и незаконных видов деятельности.

В рамках конкретных этнорегиональных общностей эти отношения обычно встроены в более широкие системы личностно-социальных связей членов клана с представителями различных общественных элит и групп: административно-бюрократической, силовой, хозяйственной, информационной и традиционной (родо-племенной и религиозной). В постсоветское время к ним добавились связи с представителями академических, партийно-политических, культурно-образовательных, предпринимательских и криминальных структур.

В итоге образуются широкие “патронажно-клиентельные сети”, которые превращают политические кланы в более значительно развернутые структуры регионально-трайбалистского типа и придают им стабильность. Ядром этих структур становятся отмеченные выше этнорегиональные группировки элит, связанные общностью происхождения и имеющие в своих областях полную монополию на власть. В этом смысле можно выделить иссык-кульский, чуйский, таласский, ошско-ферганский, нарынский и некоторые другие, более периферийные кланы и группировки. Неформальные политические структуры включены в более широкие межклановые объединения (макрокланы), соответствующие отмеченному выше историческому размежеванию между “модернизированным” Севером и “традиционным” Югом. В первом блоке, судя по всему, доминирует таласский, а во втором — ферганский кланы.

Большинство современных политических кланов имеют несколько уровней. Их центральное звено, скорее всего, находится на региональном уровне, который, похоже, претерпел наименьшие “персональные” изменения (по имеющимся данным, в середине 90-х гг. все без исключения должности глав местных администраций были заняты представителями бывшей коммунистической партийной номенклатуры)12 . Во второй половине десятилетия политические кланы фактически имели почти полную монополию на политическую и экономическую власть в “своих” этнических регионах.

Главными “патронами”, либо ближайшими клиентами патронов этих неформальных группировок, как правило, являются областные губернаторы — “акимы”. Их влияние резко усилилось после конституционной реформы 1994 года. Сокращение числа и укрупнение избирательных округов, по ряду мнений, отстранило от остатков власти альтернативные группы региональных элит и дало акимам дополнительные рычаги контроля над местным политическим, бюрократическим и деловым истеблишментом. В руках клановых лидеров сконцентрировались почти все категории властных ресурсов — от неформального механизма мобилизации этноплеменной лояльности до контроля над электоральным процессом и местной администрацией. Видимо, рассчитывая на превращение акимов в свою клиентелу и, соответственно, на укрепление своей личной власти, “Акаев создал монстра, с которым он не может справиться”13 .

Монополия политических кланов на власть в регионах была убедительно продемонстрирована в ходе выборов местных органов власти в 1998 году. Власти и правозащитные организации в большинстве случаев не смогли противодействовать повсеместным фактам вмешательства “политических авторитетов” в работу районных избирательных комиссий.

Клановым структурам, в основном, удалось также интегрировать и новые “либеральные” элиты. “Демократам”, как уже было сказано, фактически не удалось “переключить” на себя неотрадиционный механизм мобилизации массовой поддержки и создать собственные политические организации по силе и авторитету сопоставимые с кланами. Большинство “демократов” вынуждено было либо уйти из политики, либо подключиться к клиентельно-клановой сети соответствующих неформальных группировок, заняв там место, подобающее их статусу. Сказанное можно проиллюстрировать политической ситуацией в Бишкеке, где произошло распределение “сфер влияния” между различными этнорегиональными группировками и, в то же время, между традиционно-номенклатурной и модернизированной элитами. Так, Законодательное собрание фактически превратилось в орган региональной власти. С другой стороны, члены таласского и других северных кланов, родоплеменная элита Сары-багыш (родное племя Акаева) и его “либерально-демократические” соратники в основном концентрируются вокруг президентской администрации и правительственных органов. Такое разделение, в сущности, и лежит в основе регулярно обостряющегося конфликта между “прогрессивным” президентом и “консервативным” парламентом”14 .

Это противостояние еще продолжается, что подтверждают действия Акаева и его “административно-политической клиентелы”, направленные на укрепление личной власти президента. Например, в ноябре 1999 года бывшему руководителю администрации президента М. Садыркулову было “доверено возглавить организацию предвыборной кампании тех общественно-политических сил, которые поддерживают ныне действующего президента”. Одновременно президент подписал Указ о назначении М. Садыркулова председателем Счетной палаты КР и советником президента по вопросам местного самоуправления15 .

Очевидно, что эта “независимая” должность открывает значительные возможности для контроля бюджетных средств местных органов власти и административных назначений, что наводит на мысль об очередной попытке “переключения” на президента части патронажно-клиентельных сетей его политических противников. Той же цели, вероятно, служит одно из принятых на референдуме 17 октября 1998 года изменений в конституции, в соответствии с которым 15 (из общего числа 105) депутатских мест выделено для замещения по общенациональным партийным спискам. Похоже, что часть избранных таким образом в феврале 2000 года депутатов составят ядро пропрезидентского блока в парламенте, что также может означать попытку “прорыва” в сферу влияния региональной власти.

В этой сфере, помимо региональных лидеров, заметна и роль нижних сегментов клановых структур. В них, наряду с представителями общинно-родовой, религиозной и бывшей номенклатурно-бюрократической элиты, появилась “новая плутократия”. Речь в первую очередь идет о представителях частного бизнеса, которые, как и в других государствах СНГ, вынуждены существовать в условиях высокомонополизированной государственной и квази-рыночной экономики, в которой по-прежнему огромную роль играет бюрократический аппарат.

Предприниматели вынуждены искать покровительство среди чиновников и “сильных людей” (политиков) различного ранга, которые обеспечивают доступ к госконтрактам и другим ресурсам в обмен на соответствующие экономические услуги.

В то же время заметно продвижение бизнесменов на более высокие этажи клиентельно-клановой иерархии: они заинтересованы в формализации своего статуса, в том числе и по соображениям личной и политической безопасности. Одним из оптимальных вариантов решения этой проблемы является членство в региональном или центральном законодательном органе, что, в дополнение к депутатской неприкосновенности, дает широкие официальные и неофициальные возможности. Около 30% депутатов избранного в 1995 году Жогорку Кенеш в момент избрания были объектами прокурорского расследования по подозрению в финансовых злоупотреблениях16 .

Таким образом, можно сделать вывод о том, что неформальные политические институты объединяют правящие группы различного происхождения. В этом смысле кыргызские политические кланы, первоначально продукт “общественного синтеза” традиционно-феодальных отношений и советской партийно-номенклатурной государственно-бюрократической системы, продемонстрировали свою гибкость и в постсоветскую эпоху.

Вместе с тем социально-политические функции клановых структур не исчерпываются рамками верхушечных политических конфликтов. Распределяя (по этнорегиональному принципу) совокупный общественный доход в рамках господствующего слоя, клановые структуры в то же время, с определенными ограничениями, допускают к ресурсам “власти-собственности” и более широкие категории “своего” сообщества. Соответственно, на массовом уровне лидеры клиентельно-клановых структур выступают в качестве “этнических патронов”, персонифицируя весь комплекс этносоциальных ценностей и интересов и “замыкая” на себе большинство формальных и неформальных связей.

В этих условиях неформальные политические структуры в Кыргызстане (и других регионах Азии и Африки) выступают в качестве связующего звена социально-экономических, политических и этнокультурных отношений, действующих как в “традиционной”, так и “современной” общественных сферах.

Экономическое измерение политических конфликтов: клиентелизм, “капитализм” и коррупция

Политические кланы обеспечивают политическим элитам (и возглавляемым ими “социальным вертикалям”) доступ к общественным ресурсам, их присвоению и перераспределению. Эта их роль, как отмечалось, полностью легитимна в местной социокультурной среде и адаптирована к “современным” стандартам. В то же время, с “западной” точки зрения подобные неформальные отношения в сфере власти и собственности трудно квалифицировать иначе, чем тривиальная коррупция. Подобные оценки регулярно звучат, например, из уст международных финансовых экспертов, которые недавно назвали Кыргызстан в числе трех наиболее коррумпированных постсоветских наций17 .

Большинство предпринимаемых (по западным рецептам) мер борьбы с коррупцией не принесли желаемого результата. Кыргызстан явно не стал исключением среди большинства постколониальных и постсоветских стран, где эти “ненормативные” социальные отношения стали своеобразной нормой.

В Кыргызстане, как и во многих других странах, действуют несколько моделей социально-экономического воспроизводства клиентельно-клановых связей. Первая из них базируется на более традиционных отношениях прямого административно-командного регулирования и бюрократического фаворитизма. Широкий простор для такого рода деятельности, например, возник в ходе реализации (1991—1992 гг.) программы индивидуализации землевладения. В руках губернаторов оказались фактически неограниченные полномочия определять , какие колхозы и совхозы надо распустить как нерентабельные, кому и сколько земли передать в пользование и т.п. Через полгода негативные последствия этих акций стали очевидны, но те же чиновники занялись восстановлением распущенных колхозов, попутно разрушая и вполне рентабельные фермерские хозяйства18 .

Другим источником воспроизводства патронажно-клиентельных отношений является менее грубая “технократическая” модель преобразования власти в собственность, что обычно связано с манипулированием государственными заказами, приватизационными аукционами, лицензиями, монополией на поставку энергоносителей и другой продукции, а также с посредническими услугами. Среди многочисленных примеров упомянем скандал вокруг концессий, выданных канадской золотодобывающей компании “Камеко”, к которому оказались причастны видные представители “северных” кланов19 . Другой пример такого рода — нашумевшая “бензиновая афера”. Ее организатором было кыргызско-американское СП “Восток”, созданное в начале 1996 года рядом высокопоставленных чиновников для строительства Кантского нефтеперерабатывающего завода и организации сети фирм, торгующих ГСМ. Вопреки учредительному договору, завод был построен не на частные инвестиции, а на средства госпредприятий, (“Кыргызгазмунайзат”, “Ошгазмунайзат” и других), предоставивших в 1996—1998 годах 275,375 тыс. сомов (около 14 млн. долл. США). Созданные параллельно подставные фирмы занимались незаконными операциями с импортной российской нефтью, “отмыванием” прибылей, переводом вырученных валютных средств за рубеж, помогали уклоняться от налогов. “Задолженность” доведенной до банкротства государственной акционерной корпорации “Кыргызгазмунайзат” одной из фиктивных компаний в размере 4,4 млн. сомов (около 200 000 долларов) была погашена за счет того, что этой фирме передали Токмакскую нефтебазу и нескольких автозаправочных станций21.

В этом же ряду находится приватизация (как правило, по заниженной цене) прибыльных госпредприятий “компаниями-фаворитими”, связанными с политической и бюрократической элитой. По данным С. Медерова, бывшего зампредседателя Кыргызского фонда госимущества, из числа предприятий госсобственности, приватизированных с 1992 по 1997 годы, 28,8% передано “трудовым коллективам”. Остальные приватизированы через приватизационные тендеры (26,5%), проданы частным лицам (21,2%) или, как было в 18,4% случаев, преобразованы в закрытые акционерные общества (с передачей до 75% акций администрации и трудовым коллективам)21 .

Такой порядок создавал условия для перехода имущества в руки “экономической и административной номенклатуры”. Процесс передела собственности явно ускорился с связи с реализуемой в настоящий момент программой “обвальной” ваучерной приватизации и разгосударствления госсобственности. Размах этого процесса стал понятен, когда на декабрьской сессии (1999) ЖК встал вопрос о результатах приватизации крупных высокорентабельных и стратегически важных для республики предприятий. Выяснилось, что стоимость реализуемых госпакетов акций АО “Кыргызтелеком”, АО “Кыргызэнерго”, Национального агентства “Кыргызстан аба жолдору”, пансионатов северного побережья Иссык-Куля и многих других предприятий (по оценкам, имеющих рыночную стоимость около одного млрд. долл. США) занижена в десятки и сотни раз.

Незадолго до этого примерно на таких же условиях “безвестные иностранные компании, зарегистрированные в оффшорных зонах, приобрели самые высокорентабельные государственные акционерные общества — “Каинды-Кант” и “Кантский цементно-шиферный комбинат”. Причем в обоих случаях тендеры проводились формально. Все было предрешено в кулуарах властных структур”22 .

Наконец, важным источником экономического воспроизводства элит является распределение и присвоение иностранной экономической помощи. Во многом благодаря своему “демократическому имиджу” Кыргызстан получил, считая на душу населения, втрое больше средств, чем любая другая посткоммунистическая страна Центральной Азии. По отчету председателя Госкоминвеста Кыргызстана У. Исаева, представленного сессии Жогорку Кенеш 10 ноября 1999 года, с 1992 по 1998 год республика получила от международных финансовых институтов и стран-доноров внешние кредиты на сумму 1,3 млрд. долларов США. На той же сессии представители оппозиции обвинили ведомство Исаева в попустительстве нецелевому использованию этих средств23 .

Эти факты имеют мало общего с процессом создания рыночной экономики.

Заключение

Насколько можно судить, постсоветский Кыргызстан переживает новый этап общественного синтеза привнесенных и местных общественно-политических систем и отношений. Заметный элемент этого процесса — развитие неформальных неотрадиционных структур власти — политических кланов, на уровне которых реализуются основные модели политического развития страны. Взаимодополняющие стороны эволюции политических кланов, как и кыргызского общества в целом, являются параллельные и переплетающиеся процессы “модернизации” (заимствование институтов гражданского общества) и “ретрадиционализации” (легитимация традиционных отношений) структур власти и собственности в республике. Иными словами, неформальные структуры власти вполне успешно выполняют функции канала связи между “традиционными” и “современными” общественно-политическими институтами и их взаимной адаптации друг к другу.

Соответственно политические кланы становятся фактором эффективной интеграции основных типов конфликтов как на уровне элит, так и на массовом уровне (в виде, соответственно, этнополитических и этносоциальных противоречий).

В Кыргызстане, как и во многих других станах бывшего СССР, как, впрочем, и Востока в целом, процесс “демократизации” протекает в весьма своеобразных формах и представляет собой скорее децентрализацию властных структур. Этот процесс соответствует полиструктурализму местного “квази-современного” общества, адаптирующего “современные” демократические институты и наполняющего их иным, неотрадиционным по сути содержанием.

Поэтому тенденция децентрализации не только не противоречит, но вполне согласуется с феноменом “восточного авторитаризма” — набирающей силу монополизацией и персонализацией власти лидерами и их группами. Сможет ли республика противостоять этим тенденциям, обеспечив эффективную интеграцию своих традиционных и неотрадиционных институтов в рамках гражданского общества — ответ на этот вопрос, видимо, даст ближайшее будущее.

Д-р Владимир Ханин, научный сотрудник Центра по изучению России и Восточной Европы имени Камингса при Тель-Авивском университете (Израиль).

1 Huskey Eugene. Between Democracy and Authoritarianism: Askar Akaev. Paper, presented at the 4th Annual Convention, Columbia University, 15—17 April 1999.

2 Galieva Zairash. Civil Society in Kyrgyz Republic in Transition // Central Asia Monitor, 1998, No. 5. P. 9.

3 См.: Osmanalieva Raya. Tribalism in Kyrgyz Society // Central Asia Monitor, 1999, No. 5. Pp. 10—11.

4 Kostiukova I. The Towns of Kyrgyzstan Change their Faces: Rural-Urban Migrants in Bishkek // Central Asian Survey, Vol. 13, September 1994, No. 3. P. 428.

5 См.: Tishkov Valeri. “Don’t Kill Me, I’m Kirgiz!”: An Anthropological Analyses in the Osh Ethnic Conflict // Journal of Peace Research, 1995, No. 2. Pp. 133—149.

6 Hovoself Erlend. Tribalism and Modernity in Kirgizia. In: Sabour and Viktor (eds.). Ethnic Encounter and Culture Change. London: Bergen, 1997. P. 100.

7 Res Publica (Бишкек), 14 февраля 1995.

8 См., например: Ханин Владимир. Развитие неформальных структур власти. Институт политических партий в африканских условиях. В кн.: Современная Африка: итоги и перспективы развития. Эволюция политических структур. М.: Наука, 1990. С. 60—73.

9 Джуеупбеков А., Ниязов Э. Становление многопартийности в Кыргызстане. В кн.: Ренессанс или регресс. Бишкек: Центр исследований мира Кыргызстана, 1996. С. 215—230.

10 Для участия в выборах 2000 г. Центральная избирательная комиссия зарегистрировала 16 (из существующих 27) организаций.

11 Слово Кыргызстана (Бишкек), 15 июля 1995.

12 Andreev Nikolai. Kirgizstan: Grappling With Democracy // Bulletin of the Atomic Scientists, Vol. 50, 1994, No. 1. P. 53.

13 Confidental interview with a high-ranking Kyrgyz government official. Moscow, September 1999.

14 Наиболее крупный конфликт был осенью 1994 года. Он связан с деятельностью комиссии по расследованию коррупции в органах законодательной и исполнительной власти. В итоге противостояния был распущен Верховный Совета Кыргызстана и проведен референдум, который вручил Акаеву полномочия на проведение упоминавшейся конституционной реформы (См.: Pryde Ian. Kyrgyzstan’s Slow Progress to Reform // The World Today, Vol. 51, June 1995, No. 6. P. 115).

15 См.: Турчинов А. Теневая экономика и теневая политика. В кн.: Демоны мира и боги войны. Социальные конфликты в посткоммунистическом мире. Киев: Полiтична думка, 1997. С. 406—419.

16 Pryde Ian. Op. cit.

17 См.: Тимирбаев Вячеслав. Спрут по имени Коррупция // Вечерний Бишкек, 19 ноября 1999.

18 Волгина Н., Гафарлы М. Киргизия: сложности и противоречия перехода к современной рыночной экономике. В кн.: Постсоветская Средняя Азия. Обретения и потери. М.: Восточная литература, 1998. С. 326—327.

19 Слово Кыргызстана, 7 мая 1994.

20 Кузьмин Г. Комиссия проверила. Забудьте? // Вечерний Бишкек, 10 ноября 1999.

21 Mederov Sultan. Analyses of Privatization in Kyrgyz Republic, Its Main Results and Further Strategies // Journal of Economic Cooperation Among Islamic Countries, Vol. 18, 1997, No. 1-2. P. 35.

22 Дубанаев Т. Дешевая связь: “Кыргызтелеком” может быть приватизирован за бесценок // Вечерний Бишкек, 15 декабря 1999.

23 Вечерний Бишкек, 11 ноября 1999.

Центральная Азия и Кавказ