Серая промозглая мгла – туман ли, морось – скрала звуки и съела лучи полуночного солнца, которое должно было бы стоять низко-низко над северным горизонтом. Краски «месяца большой воды» – Нявды-йиры, и без того скудные днем, вовсе размылись до едва различимых оттенков серого. Размылись, как и силуэты лысых сопок. Как заросли тощего, но высокого тальника по берегам широкой и шумной, заметно обмелевшей реки. Белые пятна снежников на северных склонах бугров да по глубоким, проточенным водой в растрескавшемся камне каньонам, – и те теряются в тусклой пелене, смешавшей воедино мир неба и мир земли.

Варга – торная дорога, которой оленьи упряжки кочевников вместе со стадами тянутся из года в год весной на Север, к краю земли, а осенью возвращаются к Югу, в криволесье, – то хлюпает под ногами бурыми торфяниками, пропитанными пьянящими ароматами багульника-ярзя, то взбирается на сухие гряды-хойку, лишенные даже корявых кустиков карликовой березки.

Возвышенности, усыпанные острыми обломками скал да вросшими в землю древними валунами, навевают тоску. Непонятную печаль загадочности ломаных силуэтов почти человеческих фигур, окаменевших на вершинах песчаных сопок.

Отпечатки широких копыт, черные «орешки» оленьего помета, клочья грязно-белого ворса да узкие следы полозьев нарт – вот едва ли не единственные следы людей на необозримых равнинах, простершихся к западу от белоснежных, исполосованных черными шрамами заснеженных пиков гор Пэ. Впрочем, сейчас всех их поглотила сырая мгла полночи, превратив далекие горизонты всего лишь в воспоминания. Ни единый живой звук не нарушает замершую тишь ночи. Едва ли более темной, чем сумрачный день.

И все же это настоящая ночь. Птицы чувствуют перемену времени лучше всех: их голоса стихли часа за два до полуночи. Скоро, задолго до наступления утра, они вновь оживят необъятные просторы. Пока же некоторое оживление царит лишь на обширных галечных отмелях и серых песчаных пляжах верховий холодной «извилистой» Хараяха.

Здесь сизокрылая чайка-халэв, теряясь в клубах прибрежного тумана, ерошит перо на черной скале посреди пенящихся белыми струями порогов. Маленькие юркие кулички-пыйсавык с тревожным писком, подпустив на несколько шагов, недовольно отлетают прочь, чтобы продолжить искать мелкую живность по берегам оставшихся во множестве после половодья луж. Редко-редко из мглы на длинных острых крыльях бесшумно вынырнет стройная, невесомая в своем полете белоснежная требьяв, – самая изящная из всех птиц этой холодной страны. Вот, пожалуй, и все, кто сумел устоять перед зябким дыханием ночной дремы.

Впрочем, – об этом недвусмысленно говорит узор многочисленных отпечатков на песке, – с раннего утра до позднего вечера берега привлекают намного больше пернатых. Стежки крошечных трехпалых следов пестрых куличков-зуйков хэй-сармик и нум-сармик цепочками вьются по урезу воды на многие метры. Большие перепончатые лапы голосистых гуменников-тиник истоптали весь песок по неглубоким прозрачным лужам, а «колбасками» гусиного помета усеяна вся поверхность пляжей. Там, где гуси жировали не так давно – вечером, перед тем как отправиться ночевать на озера, – поднятая со дна муть еще не успела осесть, и привлекает внимание все тех же суетливых куличков.

Длинноухие зайцы-няуа, песцы-нохо и даже крупный полярный волк-сармик, – все они расписались на пустынном песчаном берегу северной реки, несущей ледяные воды к краю земли. «Туда-где-ничего-нет», говорят кочевники.

Я иду «туда-где-ничего-нет». Впереди не один, не два и не три перехода. Не один день и не одна ночь пути. Сколько – я не знаю. Быть может, мне предстоит идти всю жизнь. Это, в сущности, сейчас не имеет значения. Понятие «день» уже давно перестало существовать для меня. Пройденный путь теперь измеряется не километрами, не часами, а ночевками. Под открытым немеркнущим небом и в пропитанном запахами дыма и выделанных оленьих шкур полумраке ненецких чумов. Я сплю утром, днем, вечером или ночью. Как зверь. Тогда, когда ноги уже не хотят шагать.

Я волен в своем выборе идти. Как ни странно, я свободен даже больше, чем кочевники этой полуночной страны – ненцы, северные ханты и коми-зыряне, хотя мы движемся одной дорогой. Их переход от стоянки к стоянке – касланка, это пятнадцать, чаще десять километров, редко более. Олени-быки устают тянуть тяжело груженые нарты даже по мокрой земле. Даже ночью, когда воздух остывает, а лужи схватываются тонким ледком. Быкам нужен отдых. Хотя бы те несколько часов, пока мужчины выпрягают их и отпускают пастись в тундру, а женщины наскоро ставят чум. Места стоянок вдоль варги легко узнать по нарубленным, сложенным в кучи кустам. Они попадаются через строго определенное расстояние и отмечают путь пастухов. Иногда, непременно на сухом, возвышенном месте близ воды, лежит единственная хворостина, но на голом бугре даже она бросается в глаза еще издали. Радует собой глаз, ибо эта старая ветвь, пролежавшая, быть может, не один год, незримо связывает тебя с человеческим существом, общество которого в безлюдных просторах со временем начинаешь ценить очень высоко.

Мань минам уынд, мань минам… Мань – шаг, минам – другой. Уынд – еще один. Я иду в тундру, я иду в тундру. Страна Уы ненцев. Тундра.

Если заглянуть в какой-нибудь заурядный справочник по физической географии, то в одноименной статье вряд ли отыщется что-либо, кроме академического сухого описания. Почти наверняка из него будет явствовать, что «тундра – это зональный тип растительности субарктических широт северного полушария. Он характеризуется безлесием, преобладанием мохово-лишайниковой растительности, а также низкорослых многолетних трав, кустарничков и низкорослых кустарников на тундрово-глеевых почвах*. Корневища трав, корни, стволы кустарников скрыты в моховой и лишайниковой дерновине. Растения прижимаются к поверхности почвы, образуя густо переплетающиеся побеги в форме подушки. Среди трав преобладают разные виды осок, лютики, розоцветные маки и некоторые злаки. Из вечнозеленых растений встречаются багульник и водянка. Листопадные кустарники представлены ивой, березкой и ольхой. По преобладающим ассоциациям растений различают подзоны тундры арктической, мохово-лишайниковой и кустарниковой.

Арктической тундрой называют подзону тундры, граничащую на севере с ледяной зоной. Растительный покров здесь разорванный, состоит из лишайников, низкорослых трав и кустарничков. Кустарников нет. Растительность покрывает более половины поверхности, значительные площади занимают болота, бугры пучения и озера.

Подзона мохово-лишайниковой тундры лежит между арктической и кустарниковой тундрами. Здесь участки моховой тундры из различных видов зеленых гипновых мхов чередуются с лишайниковыми тундрами из сфагновых, не образующих сплошного покрова. Из растений разреженно встречаются осока, мятлик, ива и другие виды.

Тундра кустарниковая – это самая южная подзона тундры, далее переходящая в лесотундру. Тут широко распространены кустарниковые заросли по долинам рек и на водоразделах. Особенно так называемый ерник из полярной ивы и кустистой ольхи. Местами заросли поднимаются в рост человека, а ивняки – еще выше. Большие площади заняты бугристыми моховыми и осоковыми низинными болотами.

В каждой из трех подзон выделяют свой тип тундры, различающийся по почвенному покрову, формам микрорельефа и ассоциациям растительности. Наиболее характерные типы – это полигональная, пятнистая, каменистая, кочкарная и бугристая тундры…»

Варга тянется по левую сторону от вьющейся в своем каменном русле кристально-прозрачной Хараяха. Она то жмется вплотную к берегу, местами крутому и обрывистому, местами – низкому и пологому, то отодвигается на несколько километров, срезая самые значительные излучины. Но никогда не теряет реку из виду, тянется вдоль нее на Север, к местам летовок оленьих стад.

Я знаю: впереди должны быть еще один или два ненецких чума. Одна или две семьи. Мне известны и родовые имена их хозяев – тэнз, или, как выражаются реже, – еркар. А потом, до продуваемого всеми ветрами побережья Ледовитого океана, – никого. Еще слишком рано. Ненцы, в меньшей степени коми и ханты, уже двигаются на летние пастбища. Они, однако, не слишком торопятся, и я, сам того не заметив, выбился вперед, оказавшись среди самых первых этой весной. Основная волна кочевников пройдет здесь через неделю, не раньше. Тогда ненецкие семьи будут каслать одна за другой, а варга пропитается резкими запахами мочи и помета сотен и тысяч оленей. Поднявшись на сопку и окинув взглядом дали, не составит труда насчитать до десятка маленьких светлых пирамидок чумов, рассеянных по равнине. Некоторые из них будут располагаться бок о бок, образуя нубканана – стойбища. А вокруг чумов – едва заметные издали крошечные прямоугольники нарт, груженных увязанным скарбом или пустых. Внимательно приглядевшись, поодаль от них можно будет заметить и стада: грязно-белые пятнышки, почти сливающиеся с серовато-бурой, болотного цвета кустарниковой тундрой.

Я все иду и иду, тщетно вглядываясь во влажную мглу. Одежда отсырела, а роса, капельками скопившаяся на низкорослой сухой осоке, что осталась желтеть с минувшего лета по мелким болотинам, все же замочила ноги. Начинаю зябнуть. То ли – кажется, то ли правда сделалось еще мрачнее, а воздух – гуще и промозглее. В рюкзаке за спиной среди прочих вещей я несу подарки: металлические гильзы под дробовики двенадцатого, самого распространенного у оленеводов калибра, капсюли, пыжи. Как и другие кочевники, ненцы по натуре очень гостеприимны. Едва ли не в каждом встречном чуме едущего или бредущего тундрой человека непременно пригласят «пить чай» и, если попросишь, не откажут и в крове. Часто хозяин сам будет настаивать, чтобы ты остался «спать»: ему хочется услышать еще не рассказанные новости. И он, будь-то ненец, коми или ханты, сам никогда не спросит о плате. Таковы законы гостеприимства.

Но и взаимное проявление вежливости встретит понимание у хозяев, если и гость предложит от себя небольшой подарок: курево, несколько патронов или даже просто пригоршню желтовато-белых яиц нгарка-нябы, случайно найденных в выстланном теплым пухом утином гнезде, – не важно. Порох же или добротный бинокль, стойкий к превратностям кочевой жизни, – это уже такие подарки, ценность которых трудно переоценить вдали от русских поселков с их магазинами, забитыми товарами. В тундре ничего не утаишь. Слухи, несмотря на значительность расстояний, распространяются удивительно скоро. Во многом – благодаря все тому же обычаю приглашать в чум каждого встречного и поперечного. И случается: встречаешь впервые человека и с удивлением обнаруживаешь, что он тебя уже знает по рассказам брата, племянника или еще кого-нибудь из родственников, близких, дальних или очень дальних. И если ты оставил за собой хорошие воспоминания, то обыкновенная доброжелательность новых знакомых перерастает в неподдельное радушие.

Не однажды мне приходилось убеждаться на собственном опыте, что ненцы любят не только получать, но и делать подарки, по поводу и без повода. Повинуясь внезапному импульсу, кочевник, с которым ты и одного полного дня не знаком, вдруг выхватит нож с гладкой костяной рукояткой и, протянув тебе, скажет: «Бери! Хочес – с хоропкой бери!», то есть с ножнами. Другой, вернувшись с озера, где стрелял уток, ни с того ни с сего возьмет одну и, не терпя возражений, вручит со словами: «Бери! Варить будес!»

Какой густой туман. Не ровен час, повстречаешь еще кого-нибудь из злобных волосатых чертей ненцев – нгылека. И совершенно ни к месту в памяти всплывают строки когда-то прочитанного стихотворения: «Eu ficarei coa neboa. Onde ninguen me escoite».

Но что это? Неужели тощие высокие кусты, почти настоящие деревья? Какие-то расплывающиеся ветвистые силуэты у едва просматривающейся границы чуть более темного «низа» и светлого «верха». Как странно: так далеко на север их не должно быть вовсе. Тем более на возвышенном и относительно сухом месте. Останавливаюсь перевести дух да осмотреться. Разве что разобрать в серой пелене? Мерещится, или и правда чуть поплыл в сторону один куст, за ним второй, третий? Чудеса…

Достаю бинокль, и все встает на свои места. Это олени! Северные олени! Десятки животных, украшенных огромными ветвистыми, еще не окостеневшими рогами – пантами. Олени, светло-серые, некоторые почти белые, теряются в тумане, и только темно-бурые, покрытые нежной бархатистой кожицей панты раскинулись в воздухе ветвями кустарника. Многие быки спят лежа. Кажется, рога торчат из земли, и оттого призрачный «лес» делается еще более осязаемым.

Все больше оленей. Они со всех сторон. Одни стоят, настороженно повернув головы в мою сторону, другие неторопливо и бесшумно тенями бредут прочь. У некоторых на шее висит деревянный «галстук», к которому прицеплена волочащаяся по земле коряга. Она не мешает оленю пастись, но и не дает ему уйти далеко, отягощая шею и цепляясь за каждый кустик, за каждый камень. Любой из окружающих меня рогачей величественен и прекрасен. Любой достоин носить имя менаруй.

Неспеша, я иду сквозь расступающееся стадо, пока не замечаю чуть поодаль трех сгрудившихся быков, запряженных в легкую ездовую нарту. Спавшие подле них собаки, заслышав меня за полсотни шагов, вскакивают и поднимают визгливый лай. Пусть. Эти низкорослые и лохматые оленегонные лайки-венеку приучены охранять стадо, но никогда не бросятся и не покусают ни оленя, ни человека. Собаки крутятся вокруг, заливаются высокими голосами, однако не осмеливаются приближаться близко. Пять черно-бурых псов провожают меня до самой упряжки. Бесформенный силуэт, громоздящийся на нартах, превращается в старика-ненца, закутанного в длинный, до пят, непромокаемый плащ с капюшоном.

— Торова!

— Торова, – слышу в ответ традиционное ненецкое приветствие. Старика звать Андреем. Он из рода Лаптандер – «тот, кто живет на равнине». Мы встречались полмесяца назад, когда чум его стоял в верховьях полноводной Усуа. Мой хороший друг Гаврила из рода Панседа когда-то заплатил ему двадцать оленей выкупа за его дочь, а взамен получил жену и десять оленей в качестве приданого. Знаком я и с его старшим братом Петро Лаптандером, стадо которого сейчас должно быть южнее, в пяти-шести касланках отсюда. Старики чем-то похожи: плоские исполосованные морщинами коричневые лица, крупный для ненцев нос, узкие губы, густая бородка и усы. У Андрея, как и у Петро, та же манера повторять окончание каждой фразы собеседника. Обычный неторопливый разговор с долгими паузами: откуда и куда «едешь», давно ли стоишь здесь чумом, куда каслать – кочевать – будешь, когда? После первых же минут убеждаюсь, что старший из братьев по-русски изъясняется более бегло. Спрашиваю, далеко ли до чумов впереди. В ответ старик показывает рукой в сторону реки. Там, в тумане едва-едва виднеются два островерхих силуэта на высоком яре над Хараяха. А я-то их не заметил.

Прощаемся. Он, закутавшись в дождевик, остается охранять свое стадо, а я отправляюсь дальше. Чумы обхожу стороной: там только женщины и дети, все спят. Переваливаю через пологую вершину хойку и окончательно теряю из виду маленькое стойбище.

Утро все ближе: мгла нехотя рассеивается, а туман тает под легким дыханием пробуждающегося ветерка. Горизонты стремительно отодвигаются прочь. Вот уже и дальние бугры открылись. Чуть поодаль, слева горбится «каменная сопка» – Изъямыльк. По правую руку, за бурлящей рекой вздымаются снежные отроги Оченырд и его самая высокая из вершин – «мыс-гора» Нгэтенапэ. Горная цепь уезжает на северо-восток, становясь все ниже и ниже. Далеко-далеко едва заметно чернеют окутанные низкими свинцовыми тучами последние, самые крайние вершины гор Пэ – священная Нгарка-Манясей, на которой живет почитаемая кочевниками Пэ’мал Хада, «Крайней горы Хозяйка», и не столь высокая Нгутоспэ. А дальше, до самого «там-где-ничего-нет» – лишь слегка всхолмленная равнина.

Несмотря на раннее время, – часы показывают начало пятого, воздух заметно прогревается, хотя все еще зябко. Стоило развеяться туману, как просторы тундры оживают птичьими голосами. Самцы маленьких черноголовых птичек падвы-лэмор поднимаются в воздух то слева, то справа от варги. Со звонкой песенкой они скользят вниз, но не садятся на веточку карликовой березки, а какое-то время летят низко-низко над землей, снова взмывают вверх, и лишь затем опускаются передохнуть.

Стоя на бугре или на валуне, заунывно перекликаются тюльзеа. Эти средних размеров кулички живут непременно на возвышенных, а, следовательно, сухих песчано-каменистых участках. Их не встретишь ни на торфяниках, ни по заболоченным берегам озер. Там их сменяют другие птицы, предпочитающие строить гнезда по сырым местам.

Это длинноногие кулички-пыйсавык, покидающие кладку с короткой трелью. Кроме них тут гнездятся пестрые азиатские бекасы мерця-пертя. «Ветер делает», как зовут их ненцы. А все потому, что во время брачного полета самец кружит высоко в небе и без устали повторяет «вжь-вжь-вжь…», а под конец с громким гулом, напоминающим шум ветра, срывается в пике. В отличие от пыйсавык, мерця-пертя покидает гнездо молча, бегом; прижимается к земле, всячески прикидывается подбитым: лишь бы отвести опасность прочь от яиц.

Разноголосый гогот поднимающихся гусей – крупных нгарка-тиник, няравэй-ябто и не столь больших пыйсырку, сопровождает меня изо дня в день. Те птицы, у кого в гнездах насиженные яйца, при моем приближении поднимаются на крыло в последний момент. Часто, растопырив крылья, подолгу бегут вперевалку и как будто теряют всякий страх. Кроме гнездящихся гусей то и дело встречаются на пути стайки не нашедших пары или потерявших яйца. Осиротевшие птицы собираются вместе по шесть-десять, изредка более двадцати, и кочуют по тундре, кормясь на лужах вездеходных дорог, болотах и озерах.

Проходя возвышенности, я слышу голоса самых заметных хищников тундры – седых канюков-зимняков ныйэра. Они строят свои массивные гнезда – кучи, сложенные из сухих веток, нередко на совершенно пустынном месте. Эти птицы, летая кругами над идущим человеком или упряжкой, оглашают просторы громкими криками. «Киииий – киииий – киииий» – будто нарочно показывают место, где свили гнездо. Следуя их невольным указаниям, его совсем нетрудно отыскать. В неглубоком лотке в это время года почти наверняка можно увидеть три или четыре крупных, грязно-белых яйца. Увы, с точки зрения кочевников эти яйца не представляют никакой ценности, ибо их не едят даже собаки. Следовательно, они не пригодны в пищу и для людей. Что ж, ненцам виднее.

Замечательно, что только еще у двух птиц – я не говорю о самых маленьких, ненцы не трогают кладки из-за поверья, будто разграбление их принесет им несчастье. Речь идет о похожих друг на друга куличках-зуйках, которых зовут хэй-сармик и нум-сармик.

Кочевники неприхотливы в еде, и все же есть такие обитатели тундры, к которым они никогда не притронутся. Не из суеверия, а по самым прозаичным причинам. Быть может, только в исключительном случае, имя которому – голод. Черный ворон-харна, серая ворона-вэрна, сорока-сауни, поморники хуряв и яв-хуряв – главные падальщики страны Уы, подбирающие все, что могут съесть. «Человек мертвый тундра лезыт – первые кусать будут», отвечали ненцы на вопрос, почему не охотятся на этих птиц. Поначалу казалось странным, что люди едят огромных орлов-лимбя, летом гнездящихся на горах, а осенью перекочевывающих на равнины и тоже не брезгующих павшими животными, но не притрагиваются к длиннохвостому поморнику. Потом я перестал выпытывать ответы, удовольствовавшись «очевидным» для всех фактом непригодности этих птиц в пищу.

Сармик, росомаха-игняй, нохо, редкая в здешних краях красная лисица-чёня, горностай-пиику и ондатра – мясо этих четвероногих обитателей тундры также вычеркнуто из привычного рациона кочевников. Исключением, пожалуй, являются ханты, которые регулярно и с удовольствием едят мускусных крыс – ондатр.

Однако живет в тундре одна довольно крупная и заметная птица, чья пригодность или непригодность в пищу неведома кочевникам. Они даже не знают ее имени, хотя в летнее время видят по несколько раз на день. Не то, чтобы один, два или десять человек не знали, как ее зовут; такое случается. В данном случае речь идет о том, что в ненецком языке для нее нет названия. В языке богатом, который отражает множество нюансов животного и растительного мира тундры, природных явлений. Нюансов, которые могут показаться несущественными человеку, чья жизнь не зависит от их знания или незнания.

Птица, о которой я говорю, которой нет, и в то же время она есть – полевой лунь. Его самцы окрашены в заметный издали светло-серый, почти белый цвет, и лишь концы крыльев у них черные. Самки же одеты в скромное буровато-рыжее оперение. Охотясь, луни скользят низко над землей, высматривая мелких пичуг, леммингов и полевок, скрывающихся в траве и среди ветвей низкорослых березок да ив. В ерниках они строят и свои гнезда. Но ненцы не знают этой птицы, а если поверхностно описать ее кочевникам-коми, то они ответят: «Это лунь». Ничего удивительного, если не знать, что лунем они зовут полярную сову.

Так почему же существует эта безымянная птица-призрак? Ответ дают сами же ненцы: «Раньсэ такой не было». О том же твердят и коми. Не было птицы прежде. Не было еще на памяти ныне живых стариков. Откуда она взялась – никто не знает. Ясно одно: полевой лунь, основной ареал которого, как известно, лежит значительно южнее, за несколько последних десятилетий проник далеко в Заполярье. С чем это связано? Возможно, с превращением голой лишайниково-моховой тундры в кустарниковую и, как следствие, появлением подходящих мест для гнездования. Об этом же говорят и ненцы. Правда, по их словам, кусты выросли много раньше, но старики – из тех, что давно умерли, рассказывали, что когда-то в местах, где сегодня щетинятся заросли березок и тальника, землю покрывали лишь мхи, лишайники да трава. А это означает, что граница произрастания кустарников уже в наше время существенно отодвинулась на север.

Связано это может быть с изменениями, происходящими с климатом Арктики. Все соглашаются: становится теплее. Еще одно косвенное подтверждение тому – испорченные, гнилые бивни «земляных оленей» я’хор – мамонтов, родоначальников обычных северных оленей. Их нередко находили под обрывистыми берегами рек, воды которых вымывают древние кости из вечной мерзлоты. Ненцы говорят, что и прежде в этих местах редко встречались крупные «рога», но небольшие куски попадались частенько и не считались за диковинку. Большая часть из них была очень прочная, хорошо сохранившаяся. А сегодня, сокрушаются старики, найдешь кусок «рога» я’хор, а он весь гнилой, крошится. Редко-редко попадется хороший.

Впрочем, сами кочевники ни коим образом не связывают между собой появление кустов, новой птицы и все реже встречающиеся крепкие «рога» мамонтов. Для них земляные олени я’хора – ни чуть не менее живые, чем и их собственные олени-ты. Только живут глубоко под землей.

Несколько десятков лет назад, когда луца – русских в тундре было много больше, чем сегодня, они ставили буровые вышки в надежде отыскать нефть, газ и еще Бог весть что. Сейчас кое-где еще попадаются немые свидетельства их изысканий: перекошенные, выпертые мерзлотой металлические конструкции да искореженные ржавые скелеты техники. К описываемому времени относится и случай, имевший место на черной сопке Пембой. Со слов оленеводов, луца бурили скважину, когда вместо породы на поверхность пошло мясо, много мяса. Новость от чума к чуму разлетелась, точнее, разъехалась с огромной скоростью. Очень скоро вся окрестная тундра знала, что геологи буром убили я’хор. «…молодой был, – рассказывал мне один старик лет шестидесяти. – Мозет, восемь месяц, мозет, полтора год был. Он под землей внизу ходил, метров сто, мозет, а его сверху бур ударил. Убил, конесно. Мясо таскали. Сначала собакам дали, потом сами варили. Кто кусал, вкусно, говорят. Хоросый мясо был». , в тундре было много больше, чем сегодня, они ставили буровые вышки в надежде отыскать нефть, газ и еще Бог весть что. Сейчас кое-где еще попадаются немые свидетельства их изысканий: перекошенные, выпертые мерзлотой металлические конструкции да искореженные ржавые скелеты техники. К описываемому времени относится и случай, имевший место на черной сопке Пембой.

…Солнце пробивается в разрывы между облаками. Сначала робко, потом чаще и чаще зеленовато-бурая тундра вспыхивает яркими пятнами света. Буквально на глазах всхолмленные дали теряют четкость, тают и струятся горячим маревом. Белоснежные вершины Пэ все еще кутаются в драные лохмотья низких свинцовых туч, хлещущих снежными зарядами вперемежку с дождем. Но и там, в мрачных заснеженных ущельях, солнечные лучи мозаикой ложатся на угрюмые ледники, сверкая ослепительными, до рези в глазах, зайчиками расплавленного серебра. Там, на горах, еще властвует зима. А здесь, внизу на равнине, варга убегает вдаль под бойкое тявканье куропачей, карабкается на новую сопку и уезжает в колышущиеся небеса.

Мань минам уынд…

Андрей Шляхтинский

Продолжение следует